— Васька Денисов отбил русских пленных. Я один дочитал эту главу.
Вблизи послышались торопливые шаги. — Разрешите, товарищ командующий? — спросил из темноты Зотов.
— В чем дело, Степан Андреевич? — спросил Буденный, оглядываясь.
— Получен приказ, товарищ командующий, — произнес Зотов встревоженно. — Ничего не пойму.
— Дайте сюда, — сказал Ворошилов.
Будённый зажег электрический фонарик и стал светить Ворошилову, который, взяв из рук Зотова приказ, начал читать его про себя.
— Что? Что такое? Конной армии оставить Львов и идти на Владпмир-Волынский? — заговорил он озабоченно…
— А зачем нас перебрасывают? — спросил Буденный. Ворошилов быстро пробежал приказ до конца.
— На Западном фронте противник потеснил наши части, — заговорил он, нахмурившись. — Нас перебрасывают на помощь Запфронту.
Ночь густела. В глухом лесу, в лощинах, кое-где горели костры. Вокруг них, перебрасываясь словами, сидели и лежали красноармейцы. Когда огонь начинал затухать, один из бойцов поднимался, шел в гущу леса и, возвратившись с охапкой валежника, бросал его на угли. Тогда вспыхивало веселое пламя, выхватывая из тьмы то кузов тачанки, то подседланных лошадей, привязанных к деревьям, то высокую стену леса.
— Чего бы я съел, ребята, сейчас… — мечтательно протянул Аниська. — У нас дома аккурат в это время кур, цыплят режут. Вот бы…
— Не зуди, сачок! И так тошно, — мрачно оборвал его Климов.
— Ребята, у кого есть закурить? — спросил Харламов.
— У товарища доктора спроси. У него полный кисет, — посоветовал Аниська.
— Он занятый с взводным, — сказал Климов.
Харламов привстал над костром. Кузьмич, замещавший эскадронного писаря, что-то писал, лежа на животе. Подле него полулежал, опираясь на локоть, взводный Сачков.
— Значит, так. Пиши: первый взвод — семь человек.
— А товарищ Леонов? Он в руку раненый.
— Ехать может?
— Факт. Да он в лазарет нипочем не пойдет.
— Значит, он не в зачет… Пиши: девять человек во втором… В третьем раненых нет. Нет, постой! Кирюшку контузило. Пиши: один: В четвертом — восемь…
Кузьмич начал подсчитывать.
— Ребята, как бы наш командир не сгорел, — проговорил Митька Лопатин опасливо, показывая на спавшего у костра Вихрова. Он поднялся и подошел к нему. — Ну да, гляди, какая спина горячая. Надо б его отодвинуть… А ну, Степа, помоги! Берись за ноги.
Вместе с Харламовым они перенесли Вихрова, и Митька заботливо подложил ему под голову свою шинель.
— Умаялся в разведке-то, — заметил Харламов. Оба знали что Вихров вместе с двумя красноармейцами прошлой ночью в разведку и привел пленного Костер ярко вспыхнул. Пламя затрещало, взвилось к самому небу.
Сачков — Разве можно так? Слышите? Кому говорю! Соблюдай маскировку!..
— Мне эта маскировка раз боком вышла, — сказал Климов вполголоса. — Было помер за нее со страху.
— Ну? Как же так? — спросил Митька.
— Да очень просто. Почудилось мне, братцы мои, такое, что умру — не забуду.
— А ну, давай расскажи, Василий Прокопыч, — попросил Харламов, подвигаясь поближе.
— Ну что ж, можно, — согласился трубач, — только оставьте кто покурить… Да… Служил я, братцы мои, до революции в Царском Селе, в лейб-гвардии гусарском полку, — начал он, поудобнее усаживаясь. — А из всей гвардии в одном нашем полку были серые кони. Ну, о конях потом… Так вот… Был там у меня кум, вахмистр кирасирского полка, Петром Савельичем звать. В отставке по чистой ходил. Уже, можно сказать, совсем старый человек. Один жил, жену давно схоронил. И вот случился у него день рожденья. Аккурат это было перед самой германской войной. «Заходи, — говорит, — Прокопыч, выпьем по маленькой». Ладно, захожу… Стол накрыт честь по чести. Графинчик, конечно, закусочки всякие разные.
— Эх!.. — вздохнул Митька.
— Да. Только гляжу, рюмки стоят. А я с них пить терпеть ненавижу. Я очень даже уважаю со стакана пить. Да… Ну, сели. Выпили по одной, налили по другой. Это ж известное дело: рюмочку выпьешь — другим человеком станешь, а другой человек тоже не без греха — выпить хочет. В общем карусель получается. Да… Сидим, значит, выпиваем, разговоры разные разговариваем. Вот кум и говорит: «Пес с ними, с рюмками, с них только немцы пьют. А мы давай уж стаканами». И сейчас это он рюмки и графинчик со стола снимает, а заместо них становит стаканы и «гусыню». Это четверть так называлась. «Вот, — думаю, — да! Вот это по-нашему». Тут мы двери закрыли, чтобы к нам ненужный человек не пришел, и пошли глушить! Кум разошелся, всех своих полковых командиров в лицах представляет. А он на это дело был мастер. Чисто в театре сижу. Ну, пьем день, другой. Кто-то к нам стучался, да мы не отворяли. Сидим себе выпиваем, старину вспоминаем. Кум держится. Я тоже вроде виду не показываю. Вдруг слышу — музыка заиграла. Наш полковой марш. К чему бы это? Выглянул я в окно, братцы мои, да и покачнулся! Гляжу, едет наш лейб-гусарский полк и весь, как есть, на зеленых лошадях! Ну, тут все во мне в смятенье чувств пришло. Враз протрезвел. «Батюшки-светы, — думаю, — до зеленого змия допился!» А они идут и идут, и, как есть, все зеленые. «Кум! — кричу. — Петр Савельич! Гляди, грезится мне или взаправду?» Кум глянул в окно, с лица сменился и мигом трезвый стал. «Пропали, — говорит, — мы с тобой, Василий Прокопыч. До змия допились. Сейчас гореть начнем». Ну, тут я живо смотался и в казарму до фельдшера побежал. Только забегаю, а вахмистр навстречу. «Ты, — говорит, — сукин кот, где прохлаждался? Тут война началась, а тебя, черта, днем согнем не сыскать». Я говорю: «Больной». А он: «Какой такой больной! А ну дыхни!..» Ну, тут все и объяснилось. Командир полка приказал обмыть серых коней перекисью водорода, и они стали буро-зелеными. Да… Вот как мне эта маскировка далась, — под общий смех закончил трубач.
— У вас, Василий Прокопыч, видать, с того разу и нос покраснел? — ехидно заметил Кузьмич.
— Он у меня отроду красный, — спокойно ответил трубач. — Только вот под старость вроде начал синеть.
— А что это «лейб» означает? — спросил Митька.
— А пес его знает! Лейб — и все тут.
— Ты у лекпома спроси, он ученый, — шепнул Митьке Лопатину лежавший рядом Аниська.
Но Митька воздержался. С некоторых пор он> стал относиться критически к учености «доктора».
— Товарищ доктор, вы не скажете, какое это такое слово «лейб»? — спросил Аниська.
— Лейб — значит лев, — не сморгнув, ответил лек-пом. — Ну, здоровый такой человек. Знаешь, в гвардии какие люди служили? С одного двух таких, как ты, можно сделать.
— Товарищ Климов, чтой-то вы за кирасиров поминали? Это такой полк, что ли, был? — поинтересовался Аниська.
— А как же!
— А форма какая?
— Весь золотой: грудь, спина. А на голове каска. Так все и сверкает. Ну вроде, как бы сказать, живой самовар.
— Здоровый был народ, — подхватил Харламов. — Я ведь тоже в гвардии служил. Знаю.
— Ну? — удивился Климов. — Стало, мы с тобой земляки? Ты какого полка?
— Лейб-казачьего.
— Товарищ Харламов, а много этой гвардии было? — спросил Аниська.
— Много. Корпус кавалерии и два корпуса пехоты.
— Значит, и пехота была?
— Была. В Петрограде стояла.
— А ну, расскажи, — попросил Аниська.
— Нехай Василий Прокопыч рассказывает, — сказал Харламов. — Он служил побольше меня.
— Что ж, можно и рассказать, — охотно согласился трубач. — Только ты, сынок, сверни-ка мне закурить.
Вблизи послышались шаги. Все оглянулись. К костру шел Миша Казачок. Он подошел и присел на корточки рядом с лекпомом. В карманах его что-то лязгнуло. Кузьмич поспешно отодвинулся в сторону.
— Слушай, Миша! — сказал он взволнованным голодом. — Ты все же поосторожней. А то и сам взорвешься и людей покалечишь.
Миша Казачок с тихой грустью в добрых глазах молча взглянул на него, поднялся и, отойдя в сторону, прилег под кустом.
— Что это с Мишей? — спросил Аниська. — Вроде грустный какой.
— Не тронь его, — строго сказал Леонов. — Коня у него подвалили… Два года ездил… Видишь, страдает, не в себе человек…
— Ну, братцы, слушайте, — начал Климов, сделав подряд несколько быстрых затяжек. — Начинаю за гвардию разговор. Было это, можно сказать, самое отборное войско. Да… Вот гляди, какой Харламов здоровый, — сказал он Аниське, — а его бы в гвардейской пехоте в первую роту не взяли. Нет. Там были такие, что смотреть страшно. Не то слон, не то человек. Бывало, в германскую войну в атаку пойдут — немцев через плечо штыком, как котят, кидают. У них, у немцев, тоже были отборные войска. Баварская гвардия называлась. Ну в ту пору, конечно, было много измены. Только, бывало, нас, то есть гвардию, на новый участок перебросят, а они, баварцы, уже кричат из окопов: «Эй, рус! А мы уже тут!»
